Наш автосервис Санкт-Петербурга укомплектован самым современным оборудованием. По результатам комплексной диагностики будут выполнены те или иные мероприятия по поддержанию вашей машины в отличном рабочем состоянии. Ходовая часть – одна из основных конструктивных составляющих. Любой посторонний звук должен насторожить, и автовладельцу нужно будет срочно обратиться в автосервис. В нашем автосервисе в Санкт-Петербурге произведут замену любой части тормозной системы. По ремонту выхлопных систем вы также получите весь спектр услуг.
Это далеко не полный перечень услуг. Более подробная информация представлена на сайте нашей компании или по телефону. На СТО произведут замену рулевых наконечников или тяг, пыльников рулевой рейки, снятие, установку или ремонт рулевой рейки. Мы готовы выполнить замену любой детали ходовой части: Большинство наших клиентов позитивно относятся к нам — ведь у нас все абсолютно прозрачно и честно, ощутите богатство эмоций и возможность фантастического выигрыша, здесь вы сможете значительно поправить свое материальное положение! Самые известные производители программного обеспечения постоянно обновляют игры, среди которых вы обязательно найдете варианты, которые крайне затруднительно встретить в реальном азартном заведение. Кроме классических блэк-джек, покера и рулетки, вы сможете почувствовать азарт в таких классических играх как: Все материалы на данном сайте взяты из открытых источников - имеют обратную ссылку на материал в интернете или присланы посетителями сайта и предоставляются исключительно в ознакомительных целях. Права на материалы принадлежат их владельцам. Администрация сайта ответственности за содержание материала не несет. Если Вы обнаружили на нашем сайте материалы, которые нарушают авторские права, принадлежащие Вам лучший покер рум для новичков бесплатно, Вашей компании или организации, пожалуйста, сообщите нам. Способы вывода финансов
«Вулкан»-Монолит 120/2000 – применяется на лентах разрывной прочностью до 2000 кН/м. Соединение включает в себя комплект шарнирных соединителей, состоящих из профилированных разъемных сегментов с пятью крепежными винтами на каждой из сторон, в комплекте с соединительным тросом. «Вулкан»-Монолит укомплектованный тросом имеет более равномерное и точное распределение нагрузки на стык, благодаря гибкости троса. Самая высокая эффективность для проходческих работ. В аварийных случаях и при нарушении эксплуатации ленточных конвейеров, поврежденные элементы соединения можно заменить на новые, сохраняя при этом весь стык, сокращая время и затраты на монтаж нового стыка.
В онлайн-казино представлены игровые симуляторы известных производителей: Novomatic, Igrosoft, MegaJack, BetSoft Gaming. Это означает, что геймеров ждут проверенные игры. Хотя скачивать их необязательно, администрация советует установить официальное приложение для обхода возможных блокировок. Для запуска слотов или автоматов предъявляются минимальные требования к ПО. Игровой зал оборудован автоматами с тремя и пятью барабанами. Как правило, это симуляторы, появившиеся достаточно давно. Для игры в демо-режиме регистрация на сайте необязательна.
Паяльные лампы «ЗУБР» произведены на основе проверенных советских технологий. При их разработке был использован опыт реальных пользователей в условиях Крайнего Севера. Компания Valve объявила о выпуске специального экспериментального обновления DOTA 2 с поддержкой нового API Vulkan, который должен со временем заменить устаревшую технологию OpenGL, чтобы обеспечить более высокую производительность и меньшую нагрузку на процессор, аналогично DirectX 12 и Mantle от AMD. Минимальные требования для запуска игры с Vulkan API: 4. В клиенте Steam - DOTA 2 - Свойства - Общие - Установить параметры запуска и добавить там параметр -vulkan очень круто можно неплхо зароботать мне нравиться етот сайт думаю просижу сдень немало времени и дениг Сегодня я играл на вашем сайте, пополнив счет по банковской карте 100 руб. Затем хотел еще раз поиграть, но на экране появилась сумма 500 руб. Позвонив по номеру указанному на сайте, девушка сказала что мол это бонус от фирмы. Но. Захожу в свой личный кабинет своего банка и обнаруживаю, что 8.87$ списаны с карты. Как это понимать. Я просто в шоке. очень хороший сайт для зароботка дениг здень много игр я помню уже был здесь когда то и питался что то зароботат но нечиво не вишло спусть 6 месецев я сново сдесь я вложи 200 рублей и проиграл все думаю нада вложить 500 может повезет очень надеюсь что да а так вобше сайт класний
7 апреля 2003, “седой обычай старины” Или заставлял себя — просыпаться, вставать, шагать — через “не могу”? Даже Ленин — я не знаю, какими были его побуждения, — захотел непонятно чего, но сразу! Все поступки — одного и того же пафоса. Агорафобией. Боязнью открытого пространства. Все же созвонились. Встретились. Стали пихаться, толкаться, обниматься. Радость была неподдельная. И пошли в ресторан. Может быть, потому, что они островитяне? И контактов не так много было у нас. И англоманы русские все-таки были очень изысканными людьми, оригиналами и чудаками. очень образованными господами. Каждый стипендиат должен прочитать доклад по своей теме. И — не по обязанности, а из любезности, из корректности, из порядочности, из любопытства казино бесплатной игры рулетка, наконец, — люди разных профессий приходят слушать друг друга. Я не понимал. И вдруг. Даже в русской литературе не было никакой непрерывности и преемственности. Только вспышки — такая форма развития. Русская проза XIX века так позволяла себе все, что опередила все времена. Но каждый гений при этом был как хрестоматийный русский куст из “Хаджи-Мурата”: дикий, колючий, горящий, искалеченный — и живой. А растет в довольно-таки голой степи. И если вы осилите весь текст, то полюбите Грузию и пожалеете Россию. Или наоборот. И вдруг увидишь мысленно эту темную толпу людей, попробуешь понять — что же они чувствовали, покидая эту необсуждаемую жизнь?! Вот у этого писателя, с которым мы хватали друг друга за грудки, рассказ, который в России перепечатали, с которого разговор наш неприязненный и пошел, по-моему, так и назывался — “Я с пощечиной в руке”. Каждый в течение года пишет ту работу, о которой сам давно мечтал. Но все работают рядом: в фундамент этой солидной немецкой Касталии заложена тайная мысль: ученые разных специальностей, общаясь, — обогатят друг друга. А рядом висит такое замечательное объявление: меня сначала привлек дизайн — такая рамочка 1910-х годов, такая дама на картинке — стоит в длинном-длинном еще платье, в характерной позе (тоже эпохи модерна), стоит, выгнув спинку. И читаю: “Настоящие леди, которые посещают наш паб, отличаются тем, что могут выпить неограниченное количество алкоголя и при этом безупречно сохранить человеческие черты”. Такое исполнение монолога Сальери показалось мне если и не гениальным, то истинным. И как когда-то сами себя уничтожали, так теперь сами у себя не живем. И широким шагом — до Калифорнии: брать и брать территорию, пока не пришло время отдавать. У меня на Сахалине было это переживание, такое острое… Какое запустение! Какое удивительное запустение! И так ему понравилась эта занимательная, с речками и холмами, жужжащая приводными колесами токарных станков, с чистыми овечками и румяными человечками истинно царская игрушка (Европа-то — большая она? Или маленькая все-таки?), что решил он то же самое на территории России учредить. И учебник должен быть таким общением со взрослым человеком, которым можно восхищаться. Учебник может быть чудом, потому что это книга, а книга — чудо общения с чужим. Потому что чтение — это вид наслаждения: ты вступаешь в личные отношения с Пушкиным, с Толстым, со Стендалем. (И сам Лев Толстой для каждого своего читателя — немного учитель из собственного “Детства”, Карл Иваныч.) Чтение школьных “параграфов с вопросами” — принудиловка? Так почему бы не сделать принудиловку некоторой формой наслаждения? Я делаю книгу о Пушкине в 1833 году. Он уже написал к тому времени “Не дай мне Бог сойти с ума”. А потом, подряд, — “Пиковую даму” и “Медного всадника”. Самые гениальные образы безумия, какие я знаю! Самые емкие. Возможность понимать Петра как себя. Получился — один мой несчастный Петербург возле Кенигсберга. Надо освобождаться от него всегда и встречать жизнь вне опыта, с открытым забралом. Потому что иначе будут нарастать доспехи опыта. Панцирь. Ты превратишься в одну сплошную оборону. Ты превратишься в мозоль. Весь. А человек-мозоль мертв. Ну что ж. Значит, ему больше некому было ее вручить. В курсе, в частности, помянуты “угловые точки” — острые мысы и крайние береговые полосы, формирующие границы и очертания континента. Эмиграция — это то, что внутри страны, а не снаружи. Внутри человека, а не снаружи. Диссидентство и эмиграция — все внутри накоплено. Долгим опытом подготовлено. Так и в начале 1920-х: ведь не был уже никто из господ профессоров прямой угрозой народной власти. Но надо было всех выкинуть, извергнуть, посадить на пароход. Чтобы не смущаться, что ли? А нам — ком этот мерзостный. Смоляной человечек. Как в сказке. …А как жить в ХХI веке человеку ХХ-го? Те, кто помоложе, — они умеют, могут и обязаны об этом не думать. Их черед не пришел. Их черед предстоит. Но никому располагаться на бивуаке, исходить из того, что все пройдено, нельзя. Этого нельзя делать! Привыкли повторять: отсталая. а ведь Россия — преждевременная страна. Не говоря о социализме, о попытке “перейти от феодализма к коммунизму, минуя стадию развития”, Россия всегда готовилась не быть, а стать. Как можно сразу. Без последовательности, без преемственности. Как Илья Муромец, через тридцать три года. Как “следующее поколение будет жить при коммунизме”. Как пить и курить бросить с понедельника. Как и в английской рекламе. Допустим, еду я по Лондону и вижу на автобусе такую надпись: “Если вы хотите знать, что такое настоящее разочарование, — выиграйте Уимблдон”. Почему? А вот потому. Потому что английский язык — великий язык, и английская литература — великая литература. И там это уже вошло в язык. Пусть человек не начитан, но он в этом языке живет. Весь опыт литературы ушел в язык игра резидент эвил на плейстейшен, чтоб вновь вернуться в виде простой надписи, которая требует хорошей речевой квалификации. Тонкости внутренней, и она точно грамматикой порождена, синтаксисом отшлифована. Такое языковое инобытие английской прозы: функция литературы очень хорошо, цивилизованно ассимилирована речью, рекламой. Именно что не злодей-завистник, а — ревнивец, а — безумец! В Англии ведь не только монеты разного размера: фунт — то он ничего не весит, то он толстенький, емкий. И восьмиугольная монетка, и дырявая монетка — все, все замечательно. Оказывается, дырявая монетка — для слепых. Очень старинная: чтоб слепого не облапошили, он должен был хорошо узнавать деньги на ощупь. Об этом вся книга. Я простился с нею в том же 1970 году марафон елены кален для похудения, когда к ней приступил, написав одновременно “Пушкинский дом”, и прожил после этого еще тридцать лет. Советское и русское еще четко различалось. Особенно легко это удавалось в Грузии. Будто грузины все были другие, а ты один такой русский среди них. Будто Грузия была даже больше Россией, чем сама Россия, во всяком случае, больше, чем Советский Союз. Как в солдатском анекдоте: “Солдат, а солдат! Любишь ли ты баб? И я их”. Так ли уж они любили меня, как я их? Не сомневался же я в своем праве приехать к ним в гости, как к себе домой. Но не их ли встречал я первыми на ступеньках Центрального телеграфа в Москве, спускающихся подчеркнуто по-хозяйски, как иностранцы? В том-то и дело, что так я могу написать сейчас, а тогда не мог. Тогда, окруженный заботой, заселенный по блату в отдельный гостиничный номер, не замечал я, как это происходило, куда это скрывался и появлялся мой первый друг, мой друг бесценный, кому он что незаметно в лодочки-ладошки совал, а когда я догадывался спросить об этом, то его уже не было, потому что он куда-то как-то особенно далеко уже ехал за пишущей для меня машинкой, что с русским алфавитом, у него, как назло, с грузинским, — а что, есть уже и с грузинским? сколько же в грузинском букв? — не успевал я спросить, потому что он уже возвращался с машинкой, потому что я пожелал в этом отдельном номере начать писать то, что последует. И еще вот эту паузу, делающую жест полужестом?! Едешь: по всей России необъятное пространство — и запустение. В 1960-х вымирали деревни, а теперь — городки. Поселки. Целые зоны человеческой жизни. Да хоть и Пушкин, а не Эйнштейн. Такой незапности рождения, как Пушкин, и представить невозможно, сложнее относительности не бывает. Было это в 1964 году на смычке последнего тоннеля на трассе Абакан—Тайшет, знаменитой “всесоюзной стройке” тех лет. Я приехал — и как раз попал на этот день. Бездна прессы. По-моему, никто не верил, что они сойдутся с двух концов. Но маркшейдеры были точны — и я увидел эти удивленные, запыленные, обалделые шахтерские лица, которые вылезли на свет в полном недоумении, что пальчики сошлись. Вот и все. Круг Бытия. Боюсь, мой пересказ вышел длиннее — я не мог избегнуть авторского комментария. В этом наброске нет ни цвета, ни деталей. Только общее (да и то — явно не завершенное) размещение предметов на столешнице, черных и белых пятен на листе. Замысел композиции. Соотношение масс. Тень длинной, сквозной мысли. Хребет трактата, незавершенного “рассуждения о. ”. Но я начал говорить об Англии. Эмиграция — оскорбление страны. Самооскорбление. Но ошибку совершают люди, когда они принимают это оскорбление на свой личный счет. Позвонил. Говорю: Газданова любишь? “Люблю”. Ну так давай, я приехал, завтра открытие нового памятника. “Нет, я не пойду. Там же будут все совки. Эти посольские, я с ними ничего об. ” В чем причина безумия Германна? …Но нет же: все помыслы были о расширении территории. И — как не утратить эту центральную точку свою? Там, надо сказать, держали “сухой закон” — иначе народ работать не будет. А контингент был — настоящий, русский, бывалый. Сибирский. То есть хотя бы половина людей со сроками. Серьезные были люди. И вот — им привезли два грузовика бормотухи. В честь трудового свершения. (В общем — чистый Некрасов. Все та же “Железная дорога”. С вечной бочкой вина, вечным кайлом и вечной недоимкой.) И началось. Я никогда не видел вот так, в секунду нажравшегося населения. (А собралось — несколько тысяч человек.) В следующей строчке Нико уже мечтает о Солнце, чтобы оно всходило и заходило. “Многого хочешь, Нико!” — слышим мы ответ (не то это Вано, не то автор, не то еще выше. ) Но они продолжают мечтать, все так же по очереди: один о том, чтобы человек подрос, другой о Луне и звездах, один — о предстоящей жизни: о ее стремительности, о любви, даже о болезнях; другой — о смене времен года, о весне и даже об осени. И вообще — как определить размер человека и страны? сами себе иззавидовались, — писал я. Я только этим и был занят. Кто способен говорить с ними о мире таким же ангельски ясным, ангельски важным языком как ставить ставки на 1xbet теннис, каким говорят они сами? Он рожден вместе с благородным мстителем. Скажем, Сильвио из “Выстрела”. Созвучно. Не знающий цены жизни, поплевывающий косточки граф Б. -- Возле Ленина я почему-то все же останавливаюсь. Возле Ленина — черта. Так или иначе — англичане в порядке. Вот это все. В семидесяти пяти евангельских стихах. Вспомнил, как видел самую большую пьянку в своей жизни. Печать. То, что называется печать. Поэтому так обратил на себя мое внимание этот человек. Он перегнал меня и пошел передо мной, страстно жестикулируя и произнося как бы монолог. Он мне показался таким взбунтовавшимся артистом-мимом, сошедшим со своего постамента, уставшим изображать статую. (Время от времени такие здесь стояли со своим скромным искусством.) Испанского я не понимал, и поэтому, в чем он убеждал встречный поток обезьянки играть онлайн бесплатно на русском языке, было мне неясно. Разгадав мое недоумение, он крутанулся на пятке, обернулся лицом ко мне, то есть к своему потоку, не прерывая своего выступления. Я видел почти вплотную его нервное, неправильно бледное, истовое лицо, жила билась на его лбу, и словно именно она подкидывала прядь его спутанных кудрей. Я было подумал, что он читает из Шекспира, но, в таком случае, его никто не слушал, да и как подать ему на ходу. Нe убедив ни в чем ни меня, ни следовавших за мной или устав пятиться, он еще раз обернулся, с той же неутомимой страстью убеждая поток встречный. Так повторилось, и я окончательно убедился, что передо мной безумец. Что же за речь толкал он перед собой. Но правды нет и выше! (И надо помнить школьный курс — пайкового, разведенного до консистенции киселя в столовой, но все ж Ключевского: сперва — были раздоры, а уж потом — татары.) В английских надписях очаровательно то, что обязательно есть какая-то подковырка. Она не хамская, но в ней постоянно живет усмешка. Вот — нормальное объявление. Но в нем выражено так много. И вот в этом пабе я наконец-то сумел артикулировать то, о чем давно думал. Я пошел туда с даремскими университетскими друзьями. И им сказал: “Если возможна любовь с первого взгляда, то почему нельзя образовать традицию с первого раза?” Встретил большое одобрение. Англия — страна намечтанная, что ли. Я там и так каждый раз в первый раз, а тут еще впервые оказался в глубинке. Я ехал по приглашению Даремского университета. До этого университета довольно долго добираться: самолетом, потом другим самолетом, через Манчестер, потом на двух поездах. Это русский писатель — раз он писал по-русски, так ведь?! Не обязательно эта отрицательная энергия выражалась активно. Но я чувствовал некоторую готовность говорить, как все по-прежнему плохо. И сам тоже стал слегка обижаться: что это вы как-то так? И почему — на меня? Все дано — остальное требуется доказать А пришел я домой, рано утром, с Ленинградского вокзала, пешком — зазвонили наперебой телефоны. Четыре тусовки. Все четыре — в 19.00. На каждой необходимо быть. Во имя важного общекультурного дела. Вы думаете, тут по улицам ходят не люди, как сейчас начинают об этом думать? У Киевской Руси ведь тоже когда-то была опережающая идея по отношению к Европе. Если вспомнить XI–XII века — это была заготовка чего-то совсем другого! Тогда у меня и возникло это слово: “необсуждаемость”. Мы тоже ведь не обсуждаем, где живем, мы не обсуждаем, с кем живем, мы не обсуждаем, с кем дружим. (И это высвобождает огромную духовную энергию! Потому что как только начинаешь обсуждать — попадаешь в капкан своего же вопроса.) Необсуждаемость жизни, почвы, истории, с в о и х. наверно, это форма веры. Я говорю: какие совки — я, разве что. Ты и меня считаешь советским? Он говорит: “Ну, отчасти и ты советский, потому что ты не уехал”. Я подумал, что Россия и Америка — два Гулливера-недочеловека. Нахватала земли выше крыши. До Калифорнии добежала. Отбежала до Аляски (судя по кроссвордам, “самый большой американский штат” — sic!). Любопытно, что Россия отдает Аляску в залог лишь тогда, когда крепостное право решилась все-таки отменить. Будто от одной мысли, что земля может принадлежать и просто человеку, пространство в сознании потрескивать стало. Снова ринулись к Индии, в подбрюшье: Хорезм, Самарканд, Хива. захотелось потеплее подоткнуться. Кстати, это очень положительно повлияло на науку. Междисциплинарный обмен, ясные, четко очерченные линии швов и стыков областей знания — очень усилили у “узких специалистов” чувство целого. Универсума. А почему? Даже если б я совершил ошибку, разве она была бы роковой? Нет. Но я все время боялся, значит, какой же старый комок этой самой кошачьей неизвергнутой шерсти, этой внутренней невозможности советского человека, этой затерянности нашей на краю света стоит в горле? Третий необходимый первокласснику учебник — учебник философии. “Я” — мозоль, мертвое образование на живой душе? Шероховатая корка, отделяющая душу от тела? Как бы оно себя ни самоутверждало, “я”? Тоже без большого восторга — молодые люди: бежали-то по делам. Но что-то их все же остановило. Поднимаем тетку — одному бы мне и не поднять. Она плачет, цепляется. Говорит: “Отведите меня в вокзал! А то они меня бьют и выкидывают”. Кто же заботится о могиле русского писателя на Сент-Женевьев-де-Буа? И тогда же я подумал: боже мой, традиция — это единственный способ не заметить время. Потому что ничего более жестокого, чем прохождение времени над нами, не происходит. Жизнь проходит. И уже ясно, чем закончится. И в общем, жизнь — нелегкая штука. Так три грузинских главы были опубликованы легально как фон к портретам моих друзей в 1976-м, а три русских главы уже нелегально в пресловутом бесцензурном альманахе “Метрополь” в 1979-м. Я вспомнил слова какого-то европейца: “Как хорошо, что я родился в маленькой стране: маленькая страна не может наделать больших глупостей”. Можно, конечно, многое извинить страданиями вековыми и — боже мой! — вечной войной. И этой позицией между Азией и Европой, которая растаскивает менталитет на два куска. Но все равно — не то. И — не спрашиваю. А он все твердит: ни за что, никогда, запомни. Но пробегаю глазами статью в словаре — и получаю подарок. “Россия — не царство, а одна шестая часть света”. Оказывается: это сказал Петр Великий. Но все внутри было. От всей судьбы, от всей жизни. От всего бытия. Но ведь — сказано. “Грузинский альбом” писался сразу вслед за “Уроками Армении”, о чем свидетельствует “Воспоминание об Агарцине” как первая, въездная глава. Переехал. Перевалил. Кто скажет, чтоб Сальери гордый был И — не преувеличивая, что делаю доброе дело (просто противно, что все не останавливаются), без большого пафоса и большого желания — иду назад. А тетка плачет. А в это время остановились какие-то молодые люди: уже как бы от меня. Ведь в чем гениальность пушкинского Моцарта. Он у него никак не написан. Написан — никак. Оболочка. Хитиновый покров. Анабиоз. Пустой камзол с косицей. Будущая конфета. Две-три мысли. Призрак уже отравленного человека. Незапный мрак. иль что-нибудь такое. Моцарт уже небезумец. Даже проголодалось в нем лишь божество. Сальери! — вот кто жив, здоров, полнокровен, гениален. И пафос его — против безумия, аномалии, преждевременности вулкан жив читать онлайн, анархии, хаоса. Он строитель, а не прожектер. Да вот беда (“сойди с ума, и страшен станешь как чума”), гениален Сальери лишь в самовыражении, лишь в слове. Безумие ведь в слове и выражается. Парадокс формулы — формула парадокса. Моцарт и Сальери — зрелище отвратительное, потому что совмещены “две вещи несовместные”. Так прямо и восклицал мой Боберов: “. как же так, милостивый государь-голубчик Ляксандр Сергеич. Вы-то ведь вот совместили-с. у вас гений и злодейство в гениальную вещицу совместились-с. получилось! Прямо алхимик вы, вот вы кто! Да у вас вся ихняя Европа в одной реторте сварилась. Ну, прямо посильней, чем у Фауста. ” И т. д. И вдруг один, очень трезвого вида, говорит: “А вы ее отведете домой?” Математик иллюстрировал доклад чуть ли не средневековыми монастырскими миниатюрами (а у меня, после моего доклада о Пушкине, он просил какую-то картинку Габриадзе для своей работы). Я говорю: поверьте, я не думал, что кто-то может это взять себе. Ленинградский писатель, очень талантливый. Уехал в 1974 году. …Масштабы русские таковы, точно все не замкнуто. Все возникает в пространстве внезапно. Такой внезапности рождения, как Пушкин, — это и представить себе невозможно! А с чего я осенью разозлился так на радио? Интервью было — к празднику. День толерантности, видите ли, объявлен. И вот — опрашивают. Заказывают на сегодня толерантность. День у них. Профсоюзный праздник. Он взрослый — этот свободный человек! Иду по перрону быстро: взвесь, холод, туман, искры семафоров. Серая такая утренняя вокзальная мгла — изношенная, мутная и прозрачная, как вата между окнами. Дальше деревянный настил. Скользкий. Бывает такой переход. Одно только неизвестно: спирт-то сами будут пить? Наверное, сами. I В настоящей публикации опущена глава, близко напоминающая эссе “В лужицах была буря. ” (Мания последования), напечатанное в № 8 “Звезды” за 2002 г. — Ред. Конечно, я уже и внутри страны, и в самиздате, и в тамиздате, и в нашей гласности начитался о судьбах первой волны эмиграции. Исход. Это слово — их слово — пришло ко мне не от них. А выплыло из сознания само. Как диагноз того, что случилось в ХХ веке со страной. Мы завидовали друг другу на равных! — вот основа великой дружбы. Сталин был еще живой. Я сфотографирован с нею на фоне домика, в котором он родился. Мама сидит на земле в первом ряду, задний ряд стоит. я нахожу себя в среднем ряду, в таком белом френчике, смахивающим на Мао. но если я не сижу и не стою, то как же я занимаю среднее место на фотографии? Значит, я на коленях. Именно в этот разрыв, кстати, вползла большевистская революция. Пропаганда революции вползла в этот пролом в стене, в разрыв сознания. Русский писатель — герой не дописанной им литературы. Я говорю: миссии следить за всеми изданиями, где тебя ненароком могут напечатать, у меня нет. В брюшину попали Пушкину. И вечно так: прорыв куда-то — и потом обрыв. Прорыв — обрыв. Прорыв — обрыв. Никакой постепенности. Никакого развития. И этим всегда легко воспользоваться. Совратить то измученную, то изуродованную, то за-гнанную страну к какому-то отчаянию, к пропасти, к преждевременному прыжку русского преждевременного человека… Вектор рассуждения определялся на полпути. Сквозь туман устной речи остро вспыхивали кремниевые кристаллы законченных, отточенных формул. Но это уже следующая история. О Петербурге — и его юбилеях. I Или просто решил не делать усилия сверх меры готовности? И очень я переживал, как старый нумизмат, когда они с двенадцатиричной системы перешли на десятиричную (теперь в фунте — сто пенсов, а было — 12 шиллингов, в каждом шиллинге по 12 пенсов). Ну — неудобно. Но ведь это нарочно было сделано! Вот тут что-то спрятано. То, что происходит с тобой, со страной, с историей, не происходит с тобой отдельно от страны и от истории. Вот в чем суть. Если отделить одно от другого — в разрыве, в пустоте заклубится многое. Но почему только и именно в Англии, стоит мне, иностранцу, заблудиться, стоит мне потерять дорогу, я вижу стрелку, указывающую путь? Почему она расставлена в местах моих заблуждений? Ведь в Германии, во Франции, в Америке — по-другому. В Англии (которая посещается значительно реже всеми, а мною в особенности) почему эта стрелочка на месте стоит? Удивительно. Как же мы плохо играем! Почувствовал: это плохо кончится! Метнулся к стойке. Заплатил. Потому что (перескажу но памяти одну из сказок): В первый раз это нашло на меня в Крыму. Вдруг. я зажмурился не зажмурился, или был на полном солнечном свету — не помню. Вдруг я увидел явно эти темные массы. Не корабли, не толпы душ, не черные пятна на сетчатке. Не знаю что. Темные массы. От Крыма до Стамбула. Исход. И тут же — в номере начал звонить телефон. Так почему же я внутренне так страдал? Где-то должна проходить граница между душой и телом. Вот такая же — математически идеальная, проведенная по-честному. Какова эта граница, эта точка, каким дао она может быть описана? Неясно. Моей жене ее студенты подарили на юбилей энциклопедический словарь. Огромный. Однотомный. Ну я, естественно, посмотрел, кто из писателей вошел, кому достался портрет, кому не достался портрет. (Потому что меня всегда очень занимает это: кто сделал карьеру с картинкой диамант трио игровые автоматы играть онлайн бесплатно, кто — без картинки?) Наполеон? Сталин? Нет. И вдруг — настигло то же чувство, что в Крыму и на Дальнем Востоке. Вот когда от людей остались только тени и эти начертания букв. Точно это были буквенные тени. Тени от букв. Я не видел даже очертаний памятников! (Может быть, слепило осеннее солнце.) Только — висели в воздухе имена. И думаю: а еще поди найди в этом не-царстве, на этой шестой части света человека, целиком и полностью отвечающего за свои шесть соток? Вот об этой стороне учебника мы не думаем вообще. И вот почему я говорю, что привлечь-то надо к составлению школьных учебников самые гениальные умы. Потому что это сверхзадача для настоящего ученого. Только уж чтобы все большое, без сомнения. И чтобы все сразу! Оба сидели в открытом поле спиной друг к другу, и оба глядели в открытое поле. И потом — давнее мое наблюдение, хотя я сам его не люблю: какая бездна имперских уничижительных суффиксов в языке. Суффиксы у нас богатые! И памятник ему поставили три осетина. Мощные такие. Монолог Сальери настолько хорошо уложился в ритм его шагов и речи, что я вспомнил его почти весь, почти не сбившись. Сутулость в зимних спинах Какая же всемирная отзывчивость, когда она — только в литературе? И только с усилиями? Раньше били тревогу: крестьянин сбежал! Теперь, по-видимому, чиновник сбежал из городков? (И сбежал — только окончательно разрушив другую, предыдущую структуру. Советскую.) Никогда мы не уважали российского чиновника… Но получается, что без структуры здесь никуда? Даже эта скудная, железобетонная, как каркас пятиэтажки, стройность “от Кремля до райкома” лучше, чем бесформенность каждой конкретной воли? У меня есть мечта — о трех учебниках для начальных классов. О высшей начальной школе И я обобщаю преждевременно. По-русски обобщаю — все крест-накрест. Великая культура здесь все-таки была! Культура была наработана непрерывностью душевного усилия. А вот цивилизация — рвалась все время, как паутина. Потому что у него во власти было лишь слово, за него он и был в ответе. Хотя Петр-то как раз в Европе стоял, как Гулливер на картинке в дет-ской книжке. Одной ногой — в Гамбурге, другой — в Амстердаме. Одним ботфортом в одной стране, другим — в другой. А отель “Савой” — это такая, типичная для всей Европы (как выяснилось в последующие годы), гостиница в стиле “ар нуво”. Светлая. Щеголеватая. Сияющая медью дверных ручек и оконных переплетов. Я вошел в номер — там стояли цветы, там лежал мой роман стопками, на немецком языке. Они тоже стали бороться с курением. Зато зашел я на рынке в табачную лавку, где трубки продают. А там был господин (на базаре!) — в мундире, сохраненном, наверное, как хранят мундиры королевской гвардии. Только у него это был специальный табачный наряд. Наряд табачника еще диккенсовских времен. И он с таким уважением относился к тому, что ты куришь! И всем своим видом показывал, что очень немногие люди вообще понимают в этом толк, и поэтому: ну что там говорить об этих, которые не курят. Не были застелены койки в купе. Я сразу же улегся — прямо на матрас — и уснул. Проснулся от очень резкого, хамского голоса с рывком за руку: “Билет!” Это проводник пришел. Дал ему билет и опять уснул. А если вспомнить новгородцев с их вечем — что они обещали? Я ехал в Англию. И мне был нужен адаптер. Обычный адаптер, чтоб включать лэп-топ. Иначе мой компьютер в Англии не будет работать. Потом — надо пользоваться e-mail▒ом. А телефонный шнур не влезает в стену, в телефонное гнездо. Подсоединился — опять ничего не выходит, потому что уже там, в сети, есть свое английское гнездо, какой-то свой провайдер. И он. видит онлайн казино с бонусом, что я существо более-менее вразумительное, и говорит: Мысли Сальери о Моцарте были ему близки больше, чем понятны, как мысли о самом себе. Он меня стаскивает куда-то действительно в 1970-е годы. Потому что я так мог выяснять отношения только четверть века назад. Дальше — я вижу отца. Говорю, что нужно сделать. Даю деньги. А на шее у отца — шарфик был. И я помнил, как мать подарила этот шарфик отцу. Я эмоциональной памятью это помнил. И почему-то мне показалось обязательным: надо этот клочок ткани оставить. На земле. В доме. ЗА ЧТО МЫ ЛЮБИЛИ ГРУЗИН. III Опять получился развал и массовое расхищение. Есть хорошая популярная литература, но это рангом выше. Это подвиг другого рода. Я бы призвал, чтоб такие люди, как Аверинцев, Вячеслав Иванов, Гаспаров, Успенский jetpack joyride для windows phone, — совершили этот подвиг. Для российской школы. Для нации, простите за пафос. Итак, Петр — русский Гулливер? Русский в Европе всегда может нахамить, оттого что он такой большой. Вот он входит в кукольный дом: там белые занавески и олово на кухне до блеска начищено. Там очень милые обитатели. Только они больны тем синдромом, что противоположен клаустрофобии. Но советский человек, он очень заблуждается — за счет многолетнего отдаления, за счет бездны комплексов — насчет того, что где-то что-то иначе. Кроме роковой идеи собственного назначения, Пушкин много знал про зависть и про безумие. Без знания краев нормы (они же границы безумия) “Пиковую даму”, как и “Медный всадник”, не напишешь. “Не дай мне Бог сойти с ума” — тоже не для красного словца было написано. Если не самому Пушкину, то хотя бы лирике верните должное. Ведь лирика и есть самая высокая подлинность в слове, потому что именно так оно и было в жизни. Извечный призыв пушкинистики — иметь настоящую биографию Пушкина. так вот же она! Писанная самим поэтом. Попробуйте, забудьте школьный урок (всего лишь), прочтите “Пророка”, “Бессонницу”, “Я помню чудное мгновенье”, “Памятник” как подлинное переживание человека. Не отделяйте преждевременно его гений от его тела. И вы вдруг почувствуете, каким же невыносимым усилием воли отделяется опыт от Музы, дабы оказаться выраженным. Сколько знания надо окончательно похоронить, чтобы слово возросло живым. Очень много надо знать (или сердцем помнить), чтобы все забыть в вымысле (и облиться слезами). Пушкин, как тот анекдотический ковбой, “слишком много знал”. Но прежде чем его пристрелили, сознание собственной вневременности привело его к закладке некоторых ключей на будущее, вплоть до отмычек в духе “Памятника”, искушающих исследователей не столько к открытию, сколько к изобретению пушкинских тайн, вплоть до отыскания неких тайнописей и шифров а-ля мой корреспондент Боберов. Это жизнь без оставленных обязательств. Постоянные утраты имен, телефонов, адресов, билетов. Ангелы или подсознание освобождают тебя от лишнего. Включая манию величия, она же мания преследования. …Все стало пропадать, все теряется — такой перегруз компьютера, перегруз памяти. Внутренний компьютер уже не очень настаивает на том, что мы должны сделать, обязаны сделать… То, что ставится в конце, должно быть преподано в начале. Но написаны они должны быть как-то волшебно. Там должно быть целое. И вот от целого мира они пойдут к его частям. А не наоборот. И по-моему, это возможно. — Вы думаете, тут может работать не человек? Не человек — тут сгорает мгновенно. И Гоголь не о том говорил, что через двести лет все будут как Пушкин, что русское человечество так разовьется. А именно о непредставимой преждевременности развития. Вечно сравнивали все с 1913 годом. Скоро будет уж столетие Тринадцатого года. Я помню, как все сравнивали с Тринадцатым годом в эпоху, когда мы были первыми по производству паровозов — потому что паровозов уже никто не производил. И сколько чугуна и стали на душу населения. И как эта бедная душа изнемогает под грузом чугуна и стали, на душу положенных. В общем, понимаете: все как всегда. И только правые не правы. Потому что они всегда тут убеждены, что они правы. И если б наконец перестать путать причину и следствие, телегу и лошадь, яйцо и курицу, перестать их переставлять. Рабство — как в раболепии, так и в восстании. Какой же я свободный человек, если начальство ненавижу? Ну, вышел я на Красную площадь. Юз Алешковский в диссидентские времена гениально сказал: “А я бы когда-нибудь вышел с лозунгом: └Свободу советскому начальству!””. Начальство-то у нас есть, свободой-то оно и пользуется. Власть вместо самой большой ответственности становится самым большим правом. Все что угодно, кроме закона. Законы не действуют, а “применяются”. Типичный английский ответ! Никто не скажет “да”, каждый скажет: “я так думаю. ”. Пропасть — это всегда замирание сердца и какое-то потягивание снизу. А я тогда увидел пропасть как оставленный берег. Крутой. Острый. Обрыв. Если до сих пор вся Россия пишет и шлет рукописи в Москву — что ж, у нее до сих пор нет никакого другого дела? И единственное ее национальное богатство — муки совести? Но совесть — сырье и капитал для писателя и алкоголика. Очень легко человек на пути из Петербурга в Москву отказывается от усилия. Поэтому последовательности, развития усилия и наследования усилия на пути из Петербурга в Москву как-то все не происходит. Постоянно подводится какая-то черта. Все идет сначала. Как она вообще вошла? Это ведь не энциклопедическое понятие. Я очень много когда-то шутил на эту тему: она меня еще в сталинской школе достала — эта вечная, точно сапожным ножом откроенная одна шестая. Ведь это, между прочим, — книги на века. Кто помянул русского писателя? Не французы и не русские. А люди, к которым он принадлежал по крови. А усилие — оно потому и усилие, что усиливает человека. А остальным она — не то чтоб ни к чему. Но нужны другие добродетели. Какие нужны учебники? Вот авторов этого жанра я бы избирал на государственном уровне. С очень высоким премиальным фондом. С очень большой честью и почестями. Наконец я настиг цель. Причем никакого насилия, кроме как над самим собой. В начале ХХ века, когда в России культура все-таки подобралась вплотную к цивилизации, когда у нас работали великолепные ученые, а не только поэты, ведь и чеховская проповедь, и менделеевская, и докучаевская — она вся была проповедью разумного землепользования и сбережения! Соглашаясь на цикл “устного творчества” для “Звезды”, я, хоть и в последний момент, хочу провести границу и закончить двумя последними текстами, все-таки писанными, хотя и из чистого упрямства перед болезнью. Мне (лабораторно, экспериментально) интересно сознательно пересечь эту границу. Как в наглядном пособии, здесь пересекаются два текста о преждевременности. И тогда у меня и вырвалось слово, что эмиграция — это оскорбление. Это общее, российское оскорбление, нанесенное каким-то образом самим себе. Оскорбление из тех, которые нельзя просто так пережить, из-за которых надо стреляться. Нужна дуэль. Но с кем и кому теперь стреляться?!
0 Comments
Leave a Reply. |